trapier | Про Тернио Танагро и его дела, которые не желали делаться сами (Reply)

И потянулись долгие дни, наполненные приятностью. Тяжёлой работы у меня не было, хотя во многом моё существование было суетным и непростым из-за прихотливых повадок моего патрона. Я быстро понял, почему он не мог существовать в одиночестве. Действительно, всё вокруг него странным образом не желало делаться само собой, и видимо, Тернио искренне не понимал, почему так происходит. Тот простой факт, что большинство людей сами вынуждены делать хоть что-то, чтобы обеспечить своё существование, никак не становился Тернио понятен.

Возвращаясь домой, Тернио снимал с себя всю одежду и бросал её там, где проходил в этот момент. Я подбирал и развешивал в гардеробной костюмы, полировал кожаные туфли до зеркального блеска, а замшевые натирал специальной щёточкой, развязывал узлы на галстуках, чтобы наутро Тернио мог снова повязать их, вручную стирал шёлковые сорочки и даже научился их гладить. Два раза подряд Тернио не надевал ничего, даже носовой платок, пролежавший нетронутым бутоном в кармашке смокинга, в следующий раз следовало подать ему выстиранным и отглаженным заново.

Комплект постельного белья с узором из затейливых полосок перекочевал в мою комнату очень быстро, после того, как его светлость вызвал меня стуком по трубе отопления и потребовал убрать с его постели это чудовищное разногласие с его зрением.

По утрам я просыпался, услышав, что Тернио начал ходить наверху. Он никогда не говорил во сколько собирается подняться, не просил его разбудить, и будильника у него не было, но когда он спускался в кухню в халате на голое тело, завтрак должен был стоять перед ним, причём он не признавал ничего, приготовленного заранее. Хорошо что его запросы по утрам были довольно легко исполнимы. Хотя не обходилось и без сюрпризов. Порой он сбегал уже одетый с иголочки, и одной рукой повязывая галстук, другой показывал мне, сколько масла намазать на бутерброд.

Сам он не был в состоянии даже налить кофе из джезвы в чашку, причем кофеварку невзлюбил сразу и навсегда, не признавая не только возможности завести таймер на утро, а потом взять чашку с готовым кофе, но и не желал пить его даже когда чашку перед ним ставил я сам. Впрочем, мне пить этот кофе он не запрещал, все его причуды касались только его самого. Сахар в чашку он не клал, и я подозреваю, только потому, что надо было брать ложечку и потом размешивать сахар. Впрочем, и мне он этого не поручал тоже.

Количество звонков с разнообразной информацией вынудило меня вести журнал, который я вечером зачитывал Тернио. Сам он никогда ничего не читал. Когда я однажды оставил ему записку о том, кто звонил и что передавал, он сказал мне:

—Не пиши мне. Это бесполезно. Я приеду и ты всё сможешь сказать лично.

Тогда я подумал, что он остерегается разгласить важные сведения, мало ли что может случиться. Но против моих записей в журнале он не возражал. Когда он был дома, то выдавал указание – к кому его звать, а кому отвечать, что его нет. Если ему случалось взять трубку, то он бегло говорил на любом языке. И при этом никогда не написал ни буквы. Единственное, что он изображал – собственный автограф, всегда совершенно одинаковый, два креста и росчерк. Всё остальное в чеках всегда заполнял я.

Ещё Тернио Танагро никогда не садился за руль. Если его не возил я, то он ездил на такси, и самое удивительное было то, что адреса он так и не знал. Как не помнил имени собаки.

Потрясающим открытием для меня стало, что Тернио просто-напросто не умеет ни читать, ни писать, не знает даже счёта до десяти. Он даже денег не считал. Ценники не существовали для него, поскольку он не знал цифр и не подозревал о количественных отношениях. Куда уж говорить о вождении автомобиля. И это совершенно ему не мешало. Он жил с безукоризненной лёгкостью, зная только то, что он за всё в состоянии заплатить.

Как у него это получалось – для меня было загадкой. И лишним подтверждением моей гипотезы об аварии и травме. Видимо, пострадала та часть мозга, которая и отвечала за чтение, письмо и счёт. А также за долгосрочную память. Вообще-то провалами в памяти он не страдал, всегда точно помня, кого, где и по какому случаю снимал, от кого ждёт звонка, и кому что сказать. Разговаривал на нескольких языках. Но никак не мог заучить свой адрес, номер телефона и собачью кличку. Просто удивительно, что он помнил собственное имя.